Есть такое место на реке, где водную гладь поутру нарушает лишь рыба-конь — крупный хищник жерех. Лупит он по воде сильным хвостом, малька глушит — этот разбойник прожорливей щуки! Да еще низко-низко над рекой пролетит разноцветный зимородок. Вот он занырнул в густую листву и вдруг появился, вспорхнув на свое излюбленное — ветку ольхи, наклонившуюся над прозрачным мелководьем. Притаилась, замерев на ней, клювастая птичка, зорко вглядываясь в просвет между кувшинками, поджидая свою добычу. Нырок в прозрачную воду и несется стремглав кормить добычей-рыбешкой ненасытное племя пернатый добытчик... Но от чего же получило название это красивое место, так любимое рыболовами всех времен и народов? Говорят, что жил здесь рыбак Алексей, по прозванию Негочев, по нему вроде и затон стал в народе так прозываться — Негочевым. История эта забылась и избушка рыбачья давно сгнила, да и место, где она стояла, никто в Чертовицах не покажет ныне, а когда-то все окрест знали Лексея — рыбака да книгочея, как иной раз уважительно называли его селяне.
|
|
В молодости он гуртовщиком у самого Алексея Васильевича Кольцова не один сезон проходил. Откуда и грамотешка, и множество книжек, хоть и сильно зачитанных, но весьма полезных.
Да однажды беда с ним приключилась, покалечился он сильно. После этого поселился у затона. Сговорился с местными властями, оформился по лесной части, благо леса кругом — бери на выбор, да прирос к этим местам. Грамотеем был известным на всю округу. Местным всем письма сочинял да документы выправлял.
Особенно любил Негочев с ребятишками хороводиться на старости лет. Своих заиметь так и не пришлось. А дети вокруг него всегда вились. Рассказчик он был здоровский, да и грамоте не одного выучил. Особенно тех, кто сам к этому прилежание имел. Соберет вокруг себя Ваняток да Марфуток и давай им сказывать про свои похождения, уму-разуму учить да стихи читать. А в день смерти Алексея Васильевича пропускал стаканчик вина за помин его светлой души и надрывно пел его песни, что у костра в степи распевают. Особенно удавался ему «Хуторок», какой со слезой в голосе выводил он дюже душевно. |
А однажды перед смертью, дней за пять, собрал вокруг себя детвору и про «Хуторок» открылся.
—Вы, мальцы, многого не знаете, а ведь песня та — с меня списана.
—Как это? — удивлялись какой - нибудь Федюшка или Глашка.
—Да вот так!
И замолк старик тогда, вытирая ситцевой тряпицей слезящиеся глаза. Как бы вспоминая свою долгую жизнь и давние времена, когда он молодым много колобродил: и голодал, и бит был, и гоголем ходил...
Похромылял в хибару, пропустил еще один стаканец и, отряхнув с бороды крошки хлеба, что на закуску, вышел к детворе:
—А рассказать, нешто?
—Расскажи, расскажи, дед Лексей! — загалдела детвора.
Ну, чего с вами делать, тогда слушайте. Все одно — помирать скоро, а высказаться надо. Я и попу нашему на исповеди того не рассказывал, что вам, огольцам. Ничо — все одно в ад итти.
* * *
«Ох, и горяч я был по молодости. Хоть и гуртовщики многие горячи — поди по степи весь день в седле за стадом угляди! Тут и людишки лихие могли при случае напасть, могли и волки степные на отдыхе стадо кружить всю ночь. Тут уж и лохматки наши, собачки выученные, не помогали. Прасол - то Алексей Васильевич с нами кочевал по всем пастбищам. Куда он, туда и мы с пастухами-гуртовщиками. И молодую скотину вместе закупали по деревням и едали с одного костра. Только чудной он был, Алешка тот Кольцов, тезка мой: в седле болтыхается, а сам стих сочиняет. Вот любил он меня пуще всех, даже грамоте научил. Читать приспособил. А потом в вечерах у костра завсегда: «Давай, — говорит, — стихи прочитаю, что на ум пришли!» — «Ну, давай, — говорю, — читай, Лексей Василич». И как они только ему на ум приходили? Все такие складные и душевные. А то и песнями их называл. У костра, бывало, сколько из того перепели с ним... Да-а...
А я мог и день в седле провести, а вечером в соседнем хуторе загостевать. Здоровьишко позволяло. Дело молодое!
Калечность свою я в том хуторке, про какой песня сложена, и заработал однажды. Все это со мной происходило, да только я один жив в тот раз остался. Тезка меня и выходил. Ну, дело прошлое, да и хуторок тот в степи затерялся...
Была у меня одна зазноба под Богучаром. Гурт мы сбили уже добротный, трава на выпасе слаще нашей рамонской! На том месте мы с неделю прогужевались, пока быки ее всю не подъели. Уже осень молодая на дворе, быки отъелись, пора б и назад их гнать ближе к городу... И когда на новое место перегоняли гурт, решил я свою зазнобу навестить-проведать.
А все остальное — как в песне сказано. Никакого мне тогда сладу не стало, натворил я делов и с тех пор с этим и живу. А Кольцов Лексей Василич не выдал меня. Ему неприятности тоже не нужны были. Выходил от ран тяжких. А на прощание денег дал и сказал как обрек «Каторга обождет. Любовь у тебя была, и за нее, кроме самого себя, никто судить не может! Теперь у тебя своя каторга в голове будет...»
Ребятишки сидели притихшие. А старик Негочев затянул песню про свои молодые похождения, про то, как он, ныне старик смирный да немощный, в пору давнюю из ревности лишил жизни сразу нескольких человек. Страшная песня!..
* * *
Правду иль нет рассказал Алексей Негочев, а кольцовский «Хуторок» напомнить к этой истории, я думаю, уместно будет... |
